БРЕМЯ ВОЧЕЛОВЕЧИВАНИЯ

 

 

 

 

 

 

Г. М. Умывакина и Ли А. В.

 

 

 

Г. М. Умывакина*

 

 

«Так пусть люди высекут слово СВОБОДА на наших надгробиях.»

Май Ван Фан

 

 

 

Русскому читателю, укорененному в традициях национальной культуры и истории, будет непросто целостно и глубоко понять «Время утиля» – произведение современного вьетнамского поэта Май Ван Фана. Древняя и недавняя история его страны, мирные и военные годы, многовековые легенды и современные реалии его родины, человек и политика, диктатура и свобода, пересечения разных временных пластов, сложная композиция, многозначные образы и метафоры – всё это требует усилий интеллекта, душевного соприкосновения, вдумчивого осмысления.

 

Прочитав поэму не один раз и решив написать предисловие, я не думала, что эта работа окажется такой пространной, долговременной и многотрудной. Чтобы подготовить читателей к непривычному тексту, я, возможно, перегрузила его цитатами, а мои рассуждения оказались, в результате, слишком путанными и многословными. Но, надеюсь, что мысли и тревоги, надежда и боль вьетнамского поэта найдут отклик у российских читателей, а мое неоднократное повторение важных для меня мотивов и постулатов, пристальное внимание к отдельным главам, сквозным темам и образам всего полифонического повествования не окажется чересчур утомительным для тех, кто, прочитав эту книгу, быть может, согласится с моей высокой оценкой поэмы «Время утиля». И, главное, поможет открыть для себя мудрого человека, самобытного художника, верного подвижника памяти – поэта Май Ван Фана, которому достало таланта и мужества сказать горькие, порой жестокие и одновременно сострадательные слова о народе, истории, человеке, времени.

 

 

***

 

История Вьетнама в ХХ веке – это во многом история войн: антиколониальных, гражданских, внутриполитических, освободительных, периоды столкновений с ближайшими соседями и жестокие, выжигающие все живое бомбардировки страны войсками США, вызвавшие мощный антивоенный общемировой резонанс.

 

Поэтому содержанием поэмы становятся кровавые бойни и бессудные расправы, внутрипартийные «чистки рядов» и множество жизней, принесенных в жертву исторической целесообразности; политика и мораль, мирная жизнь и выживание человека в условиях войны, произвол лицемерной власти и забытые уроки природы: «Свобода принимать энергию солнца, свобода цвести, свобода плодоносить». А трагическое мироощущение автора, осознающего причастность к истории своего народа, включает боль и жестокую правду времени; испытания, выпавшие на долю сограждан, и неизбывное личное сострадание, которое опирается на полноту незаживающей Памяти, памяти как испытания и как предупреждения.

 

Поэтому Родина для него – это не «...просто холмы, скалы, сады, береговые линии, каналы», но и «войны, волны эмиграции, чистки, реформы. Горы человеческих костей, ценой которых была открыта дорога к строительству нового мира, дома, прибежища – временного и хрупкого».

 

Поэтому История часто говорит голосом тотальной лжи, развращающей культуру, голосом диктаторов, превращающих историю в театр массовых политических действий и зрелищ, где «Аплодисменты ревут громоподобно… Их размеренный ритм подобен шагам во время военного парада». А содержанием абсурдной, написанной протокольным языком пьесы могут быть: «митинг, компания внутрипартийных реформ», «принятие резолюций, постановка задач», «публичные осуждения», «чистки и разоблачения, торжественное приветствие высокопоставленных делегатов…»

 

Поэтому Время пропитано кровью сражений и «лужами по деревенским дворам после публичных порицаний в период аграрной реформы», заражено «красной одержимостью» вождей, требующих оплаты «за все кровавой баней». Время становится «багровой рекой», текущей сквозь «время потери крови, время пренебрежения кровью, время обмана крови, время эксплуатации и восхваления крови».

 

Кровавое время проникает в личные воспоминания автора и в его мучительные сны. «Я исцарапан, обожжён болью, окровавлен. Моё тело, скользкое от крови, поволокли быстрее... С шеи быстро сняли верёвку, чтобы волочить на ней других – тех, кто позади». Оно уносит тела убитых на разных войнах, считающих, что «надо было пройти этот кровавый путь», ибо целью их победы были «Независимость, свобода, счастье». А рядом с ними в «раскалённой кровавой реке звучат голоса» разлученных влюбленных, жаждущих свободы, не желающих превращаться в рабов, в стадо.

 

Но кровавые реки не текут сами по себе. И проливается кровь не только в сражениях. В истории стран и народов бывают времена, когда кровавые режимы набирают целые армии палачей, чтобы пожирать неугодных. Май Ван Фан называет их Мясниками и отводит для них в своем повествовании целую главу, представляя семь разных типажей репрессивного аппарата власти. Главу жуткую и беспощадную, горькую в брезгливой откровенности и страшную в наготе правды. Главу, в которой открывается едва ли не апокалипсическая картина расчеловечивания.

 

Тут и собственно мясник, представитель «честной» профессии, призванной убивать и разделывать живую плоть. И мясники, губящие   естество плодов, злаков и животных   химическими стимуляторами роста.

 

А рядом с ними – мясник-обманщик, фарисей, манипулятор «общественным сознанием». Он может быть сладкоречивым писателем, приближенным к власти, политиком-демагогом,  прекраснодушным служителем культа... Словом, тем, кто принимает форму прекрасного цветка, запах которого привлекает «многообразием оттенков и соблазнительными ароматами» и поражает человека внутренней слепотой, чтобы тот, в свою очередь, мог «убеждать себя, что посвящает свою жизнь духовному и прекрасному».  

 

Тут мясник, раскаявшийся перед смертью и пожертвовавший «музею обе руки в качестве свидетельства своих прегрешений». Но помещенные в стеклянную банку со специальным раствором, а потом в оцинкованный бак с толстыми стенками и висячим замком, руки палача не могут забыть о своей многолетней кровавой работе, каждую ночь выбираясь из узкой щели под крышкой, чтобы «отыскать дорогу к бюсту, который стоит в центральном зале музея».

 

Хотят ли эти руки, обагренные кровью, обнять вождя, благодаря за предоставленную возможность бессчетно казнить, просят ли его о помиловании или пытаются расквитаться с ним за многие погубленные жизни? А, может, это руки того, кто стал памятником, удостоился мемориального почитания и снова готов к умножению жертв? Ответа автор не дает. Но от любого возможного ответа содрогается сердце.

 

Нашлось место и для идейных мясников, ибо авторитарным правителям никак не обойтись без проводников правильных взглядов, поводырей провластной идеологии, надсмотрщиков от политики, подобно верстовым столбам заставляющим народы покорно «двигаться по прямой, никогда не сворачивая с пути». Эти мясники, конечно, знают: «Не может быть прямой дороги, бесконечно бегущей по земле. Эволюция человечества нередко идёт извилистым путем, и цивилизации часто зарождаются на распутье». И поэтому «подстерегают... и быстро ликвидируют тех, кого считают непонятными, необычными».

 

И, наконец, главный Мясник – кровавый вождь, отец репрессий. Возможно, автор имел в виду какого-то определенного представителя из пантеона вьетнамских палачей, но у российского читателя описание его «лика» и деяний вызывает в памяти узнаваемый, вполне конкретный исторический образ, которого в недавнем прошлом называли «вождем и отцом всех народов».

 

Этот мясник «уже отошел в мир иной. Единственный его след, запечатленный в мире живых – это портрет в виде бюста, выгравированный на его надгробии. Лицо в анфас, густые усы, загадочный прищур, волосы зачесаны назад. Портрет заканчивается сразу после второй пуговицы его френча. Руки, обагренные кровью давно погружены глубоко в землю». Но он завещал младшему сыну хранить секретную страницу со своим жизнеописанием до той поры, пока не сменится третье поколение, ибо верит, что его потомки «начнут восхвалять его благие деяния. И выяснится, что при жизни он был человеком милосердным, добродетельным, сострадательным, любящим всё живое».

 

Увы, вьетнамский поэт в своих футурологических предположениях не ошибся и «просчитал» правильно: в современной России «наследники Сталина» примерно так его канонизировали.

 

Май Ван Фан – поэт, помнящий о людоедстве разных властных мясников, понимает и принимает течение жизни как время вочеловечения. Через всю его поэму проходит двуединый лейтмотив: кровопийства, увечного беспамятства, мученичества и жизнетворчества, памятования о всеобщем родстве, братского душевного и духовного «донорства». И кровь – это не только символ трагических испытаний народа. Это и многозначный образ, вырастающий из многовекового восточного философско-культурного миропонимания. Такая кровь не «утекает через канализационные трубы» междоусобных войн и идейных распрей, а «движется безмятежно, милосердно, мирно, подобно дыханию спящего ребенка». Она – великая сила жизни, единая память и общее дыхание человека и природы, что дает людям, растениям и животным шанс для возрождения в хрупком мире общего земного обитания. Усилиями кровной, не пресекающейся памяти воскрешают мертвых, вспоминают забытые, стершиеся, как на старых фотографиях, затерявшиеся в толще лет – лица. Как будто «встречают родных после смуты и разлуки». Такая кровь-память объединяет живых, чтобы достойно и свободно жить друг для друга, не забывая, что не только герой, поэт, царь, но и каждый безымянный человек – представитель человечества, всего живого мира. «Независимый и свободный, как насекомое, как зверь. Счастливый, как рыба в воде и как птица в небе».

 

«Где же тут поэзия? – может спросить человек, взявший в руки эту книжку. – Тут сплошная политика». Но только отчасти будет прав. Вообще, вторжение художника в область политики – дело неблагодарное и часто опасное. Трудно быть не только свидетелем, но и судией истории, да и прожить отпущенную тебе временную жизнь, разделив ее с многолетней судьбой народа, – ноша нелегкая. Она требует гражданской зрелости, честности и личного мужества. Так что будем благодарны Май Ван Фану за его безоглядной порыв, свойственный природе настоящих поэтов, за дерзкое стремление говорить о политике на языке современной поэзии.

 

Но почему «Время утиля» – это произведение поэтическое и почему автор определяет его жанр как «поэму в прозе»? Конечно, не только потому, что в ней присутствуют эпическое и лирическое начала. И не потому, что она сложно выстроена и в ней нет единого, однолинейно развивающегося повествования, а ее композиция не подчиняется сквозной сюжетной линии. Девять глав поэмы содержательно самостоятельны, каждая имеет не только свое название, свою структуру, но и свой пафос, особое эмоциональное наполнение. Вместо стихотворных строф в них присутствуют авторские монологи и диалоги персонажей, чередуются фрагменты, эпизоды, сцены, пейзажи, ремарки, модели, собрания, персоналии, голоса. А выполняют роль смыслообразующих метафор даже звуки: «Настойчивый голос. Голос умоляющий. Ругань. Звук постукивания пальцами по столу. Горячие оправдания. Дрожащий голос мужчины. Щелчок передернутого затвора, но выстрела не слышно. Захлебывающийся плач женщины. Резкий окрик. Заикающийся голос. Лязг металла о металл».

 

Есть главы пространные и афористичные, повествовательные и лирические, реалистические и абсурдистские. В них отражаются реальные и инфернальные события, зловещие мистические сны о прошлом и конкретные исторические даты. Всю поэму пронизывает поток разных авторских интонаций: исповедальная и саркастическая, патетическая, трагическая и бесстрастно-протокольная. Изменчивый неровный ритм повествования похож на прерывистое дыхание или учащенное сердцебиение.

 

Композиция поэмы – будто порванный на клочки мир, парадоксально разобранный на части, который поэту удается воссоединить в художественное целое, – мир поэтический, находя каждому событию, каждой теме, каждому сравнению, созвучную им обнадеживающую или пугающую «рифму». И главное, что объединяет мир поэмы, – Память как доминирующий содержательный мотив, подчиняющий себе смысловой и образный контекст поэмы, как основной фактор композиции, как новая художественная категория.

 

Вся поэма – большая многозначная полифоническая метафора, развивающаяся в разных временных пластах, сопрягающая конкретные приметы времени, черты национального характера и культуры, исторические детали и метафизические представления о мире как о единстве всего сущего. В таком контексте ее повествование, разделенное на девять глав, в силу известных культурных аллюзий или подчиняясь авторской воле, намекает на девять кругов земного ада.

 

Поэзия – не только личностное, эмоционально-образное отражение жизни и выражение душевного мира, духовных поисков, но и радикальный, порой иррациональный способ мысли. В арсенал ее художественных задач и средств входит и риск как осмысленная эстетическая категория. Поэтому новаторская поэма в прозе Май Ван Фана – не только мировоззренческий прорыв, акт гражданского мужества, но и дерзкий поэтический эксперимент, выходящий за границы национальной идентичности и ее художественной самобытности.

 

Увы, круг читателей «сложной литературы» сейчас в мире невелик. Наши современники так же, как признаются в поэме агитируемые политруком солдаты, «редко читают книги». Думаю, что и во Вьетнаме, стране с древними поэтическими традициями, где новейшая литература во многом развивалась под знаком «соцреализма», с его эстетической и идейной направленностью, «Время утиля» приняли по-разному.

 

И все же надеюсь, что актуальный пафос поэмы будет услышан, ибо она, рассказывая о временах минувших, принадлежит веку нынешнему и обращена предостережением в будущее. У Май Ван Фана многие реалии XXI века: глобализация, военная истерия, гуманитарное неравенство, грубое вторжение в природу, новейшие технологические прорывы и не изжитые комплексы прошлого – вызывают не только сожаление, но и опасение.

 

Автор «закольцевал» свою поэму современным «наносимволом» – «пауком информации». Он появляется в первой главе «Видение»: «Каждое утро я просыпаюсь и сразу оказываюсь опутанным сетью информации – с ощущением, что я попался в хаотическое переплетение паутины гигантского паука».

 

А в главе «Модели», описывая научно-фантастические проекты: большой плод, внутри которого усилиями ученых выращено множество фруктов из разных районов Вьетнама, и дом будущего, поэт с тревогой узнает в них угрожающие приметы прошлого. Будь то общая красная кожура фантасмагорического плода, цвет которого в смысловом и образном контексте поэмы читается как кровавый. Или облик здания будущего, что «спроектирован в виде птичьего гнезда на дереве. По периметру он оплетен колючей проволокой, оснащен электронной системой слежения, радарами, звукоуловителями, датчиками движения...». Тут абсурдистски, противоестественно переплетены устрашающие детали военной базы и птичье гнездо, модель тюрьмы и «берлога вымерших динозавров».

 

И, наконец, в последней главе «Соединение» появляется интернет – всемирная паутина, где культуры, народы, их жизненные силы и духовная энергия, научные достижения и многовековые мифы – все взаимосвязано во времени и пространстве. И, возможно, где-то на космологическом уровне пересекаются вера в данный свыше и издревле закон о единстве всего живого, пути, «которыми течёт энергия Ци в нашем теле, и архитектура программного обеспечения».

 

Май Ван Фан, помня о трагедиях, кровавом опыте прошлого, не отодвигая проблемы современности, осмысливая опыт настоящего, с тревогой вглядывается будущее, в «окна интерфейса человечества», пытаясь разглядеть не безликие толпы, но человеческие лица. И не теряет надежды, что люди, пройдя через «время утиля», откажутся быть базовым материалом, сырьём для диктаторов, народных вождей, высоколобых лжепророков и выберут «Иные ценности. Иные дороги. Иную философию. Иные направления. Иных кумиров. Иные модели. Иную независимость. Иную свободу. Иное счастье».

 

Но чтобы изменить себя и начать жить заново, жаждать свободы и защищать свое достоинство, людям нужно пройти через время утиля. Так впервые, в конце последней главы поэмы, звучат важные слова, давшие ей название. Нужно пережить «время отсортировки», чтобы понимать, ради каких целей человек проходит через мучения и боль, становится частью и мерилом общенародной судьбы, сохранив полноту личной осмысленной памяти.

 

Заканчивается поэма древней легендой об орле, которая упоминается в Библии и перекликается с евангельской притчей «о зерне», что, погибая, прорастает всходами новой жизни, и с известным постулатом о «положивших душу за други своя». Вместе с легендой о «гордом и мучительном» перерождении орлов, названном современным термином «способ регенерации», Май Ван Фан поднимается к высшей пространственной и смысловой точке поэмы, чтобы с высоты небес, высшей истины посмотреть на Землю, которую народы пока не могут обустроить как место их мирного общего обитания, но где людям даровано право самим решать насущные проблемы и задавать вечные вопросы.

 

 

***

 

Но почему так обыденно и приземленно – «Время утиля»? Во вторичную переработку мы сдаем ветхую или надоевшую одежду, разбитую вазу, подаренную другом, прочитанные книги, коробки от подарков, потрепанные игрушки наших детей и почти новые – внуков, покоробившуюся кастрюлю, семейные фотографии и сломанную мебель из общего дома, вещи, оставшиеся от умерших родителей... И все это перемалывается, крошится, перемешивается, переплавляется, чтобы в том или ином качестве еще послужить людям.

 

Но, назвав поэму «Время утиля», неужели ее автор отправляет на переработку и иные продукты жизнедеятельности человека? Изношенную в ежедневных трудах и муках выживания плоть, разбитую любовь, поруганную свободу, тела убитых защитников Родины, жизни сограждан, замученных пытками, изгнанных из родных сел, отлученных от могил предков; совестливую, обременительную память, раздавленную тоталитарным катком правильной идеологии; сломанное деревце, кровавые слезы людей и природы...

 

Так почему же так обыденно, утилитарно, приземленно и даже уничижительно – «Время утиля»?! А не «Время вочеловечивания», «Время памяти», «Время предупреждения»?

 

Быть может, потому, что войны, мятежи, перевороты не утихают, а на разных континентах продолжают существовать и множиться страны с «авторитарными режимами правления», подавляющие права и свободу сограждан? Что нас пугают не только глобальные климатические изменения, но и опасность глобального расчеловечивание, крушения гуманизма? Что нас настораживают непредсказуемые шаги научно-технологического прогресса, а губительная деятельность человека угрожает смертью природе, планете и самой жизни на ней?

 

Или потому, что во многих странах история перекраивается в угоду сегодняшней идеологической повестки дня, власть борется с неподконтрольными формами политической жизни, вторгается в разнообразие культурного ландшафта, выпалывая «сорняки», мешающие исполнению ее эстетического госзадания.

 

Даже память существует нынче как инструмент политики, вместо осмысления прошлого взращивая и поддерживая охранительные тенденции в настоящем,

 

А бремя вочеловечивания, неутихающей боли, неизбывной памяти, бремя взыскующей свободы и животворной правды, ответственности и достоинства, увы, порой не по силам нести не только людям, но и народам.

 

Но пока перед мировым сообществом, современной цивилизацией, ее культурой и политическим институтами будут стоять эти историософские и этические проблемы, люди не перестанут задавать вопросы: насколько отдельный человек ответственен за политические уклоны, социальные и исторические катастрофы, культурные революции, насколько виновен, легковерен, податлив на посулы фарисействующих политиков.

 

В ряду готовых отвечать на эти взыскующие вопросы занимает свое место и вьетнамский поэт Май Ван Фан, его поэма «Время утиля», выходящая за пределы национальных и культурных границ небольшой страны, где она родилась, чтобы стать частью контекста мировой культуры.

 

 

_________________

* Умывакина Галина Митрофановна родилась 15 октября 1946 года в Москве. Окончила филологический факультет Воронежского государственного университета (1969). Поэт, автор десяти поэтических книг, изданных в Воронеже и Москве. Председатель Правления Воронежского регионального отделения Союза российских писателей, секретарь Правления Общероссийской общественной организации «Союз российских писателей». Стихи, переводы, статьи, рецензии, воспоминания, вступительные статьи публиковались в региональных и столичных периодических изданиях, в коллективных сборниках и альманахах.